Злата Уличка

Злата Уличка ( старый рассказ )

глава первая Паровой котел

Художница рисовала углем, но все ее миниатюры казались разноцветными.

— Смотри- ка, — сказала ты мне, — Какие прелестные картинки.

— Хочешь — купим?

— А можно?

— О, да. Можно — вcе.

Ты хитро-хитро прищурилась и протянула:

— Можно — все? Вот как… Хорошо, я запомню.

Тогда мы купили четыре миниатюры — четыре вида одного пражского моста, уже и не помню, которого из них. Да и не важно это.

Первая — с высоты человеческого роста. Вторая — взгляд от самой воды — снизу. Третья — панорама с высоты птичьего полета. А четвертая — будто ее рисовали лежа прямо на булыжниках, которые под ногами. Видны мелкие трещины камня, сор, травинки и даже слышны чьи-то шаги вдалеке.

— Ну вот и славно, — улыбнулась ты, расставив картины по углам гостиничного номера и разглядывая с каким-то жадным любопытством — Будет что сохранить на память.

— А что тут хранить? Хочешь — каждый год будем в Прагу приезжать? Ты же знаешь, я тебе говорил, деньги теперь не проблема, ты же помнишь милая, правда?

Я с тревогой вглядываюсь в твое лицо. Ты смотришь в ответ — открыто, ясно, радостно.

— Нет, не помню, но это и не важно.

Мне непросто с тобой. С тобой и раньше было непросто, но сейчас ты другая.

Ты другая, но все еще моя, а значит, и выпутываться нам вместе. Я забочусь о тебе, как о маленьком ребенке — ты забываешь кушать и одеваешься, не обращая внимание на прогноз погоды, будто твоя голова занята куда более важными вещами. Может так оно и есть, мне некогда размышлять об этом. Трехразовое питание, обязательные ежедневные прогулки, прием лекарств не по часам — по минутам. Хорошо, что я пенсионер — летчики рано выходят на пенсию. А еще лучше, что я обеспеченный пенсионеp, иначе было бы трудно исполнять все твои капризы. Почти все.

То есть, ты многого и не просишь.

Ты вообще ничего не просишь. Но иногда посмотришь так, что внутри меня разрывается паровой котел, и я начинаю баловать тебя еще больше, еще трепетнее. И кажется мне иногда — на губах твоих вздрагивает непроизнесенное — Вот если б раньше.

А на первый взгляд, у нас обычная семья. Муж с женой в отпуске — прогулки по зимней Праге, сытные кушанья, некрепкое вино. Цветное кино, рисунки углем. Вот только паровой котел.

глава вторая Если выживем

Каждое утро мы прогуливаемся вдоль реки.

Кати очень красива, и мне приятно на нее смотреть. Хотя, может быть, у нее самая обыкновенная внешность, если честно, я и сам не знаю. И все же нет — красива, красива, как осень — каштановые волосы, орехового цвета глаза. Я так люблю ее разглядывать.

— Катюша, тебе не холодно?

— Нет, Миша. Мне хорошо.

Она смотрит на меня прозрачно и берет под руку.

— Скажи, а мы с тобой уже старые?

— Старые? Ну что за глупости! И почему вдруг старые? Уж ты-то точно нет. Ну скажи, скажи, с чего ты взяла?

— Я стесняюсь сказать.

— Ты — стесняешься? Это как понимать?

— Ну у меня давно уже этот вопрос к тебе. Но я стесняюсь.

— Спрашивай, золотце, я отвечу на любой, даже самый неприличный твой вопрос.

— Нет, он не неприличный. Он очень даже приличный.

— Тем более — спрашивай!

— В последнее время мне совсем не хочется. Ну… ты понимаешь. Мне совсем не хочется… Тебя… То есть хочется, но…

У этих таблеток возможно побочное действие, доктор меня предупреждал, и я заметил в последнее время…

То есть, в последнее время мы стали как все, обычные муж с женой, наше сумасшествие ушло в прошлоe, и не потому, что привычка, а потому, что таблетки.

Каждый вечер мы укладываемся спать, и я ее баюкаю — просто баюкаю и все. Я же чувствую, что ей не хочется ничего другого.

— Милая, ну о чем ты говоришь? Знаешь сколько лет мы уже вместе? Это нормально.

— Это нормально, не спорю. Но мы-то — ненормальные. Вот поэтому мне и странно, что мне не хочется так, как раньше. Вот знаешь, как мне раньше хотелось тебя? Не вообще хотелось — а именно тебя? Слушай. Я тебе расскажу. Представь себе кузницу. Знаешь, как раньше были — настоящая кузница. Жар, шум, молот размахнулся — вот-вот загудит в ответ наковальня. Между ними раскаленный кусок железа. И ты бьешь.

Так стремиться и так падать друг на друга — помнишь?

А что теперь? Почему все изменилось? Вернее, не так. Изменилась я. Будто свет внутри выключили. Скажи, любимый, как сделать, чтоб все — как раньше?

Она смотрит на меня своими осенними глазами, а я сжимаю в кармане пузырек с таблетками и повторяю, повторяю, повторяю, пытаясь заглушить свою совесть: ,,Двести пятьдесят грамм три раза в день после еды. Двести пятьдесят…,,

— Катюша, ну что ты в самом деле. Погляди, какой день, а ты грустишь. И вовсе свет не выключили — ты же светишься, как драгоценный камень.

Хватаю ее в охапку и обнимаю так крепко, будто душу в объятьях, больнее, еще больней, а что делать, если она так любит?

Потому что, когда чувство переливается через край, тут уж не до нежности — нежность мы оставим на потом, если выживем.

глава третья Злата уличка

— Катюша, сегодня холодно, возьми, пожалуйста шапку.

— Хорошо, — согласно кивает она, натягивает смешную шапку с розовым помпоном, и мы выходим из номера.

Кати никогда со мной не спорит. В последнее время — никогда. У нее теперь покладистый характер, но все еще очень живое воображение.

— А что мы сегодня будем смотреть?

Декабрь в Праге — особенный месяц. Снег рисует белым. Мы выходим из гостиницы, ветер подхватывает нас под руки, несет, смеясь, по улицам, закутывает в алмазную пыль, мы теряем очертания, вот-вот пропадем — два последних листка — желтый и красный, уже не те зеленые клейкие, молодые, но еще и не эти — бурые, холодные, втоптанные в землю. И пока мы летим — мы все еще красивы, мы прижимаемся друг к другу, мы надеемся на лучшее.

— Сегодня ты увидишь Злату Уличку — место где раньше жили алхимики и колдуны. Тебе должно там понравиться — ты же колдунья.

— Ну да, есть немного — она усмехается, и будто игла проходит сквозь мое сердце.

Кати с тревогой смотрит на меня.

— Что случилось? Что с тобой? — спрашивает она.

— Ну вот, опять ты меня чувствуешь. Ну скажи, скажи, как это у тебя получается — чувствовать за другого?

— Не за другого, а за тебя. Хотя я и за другого умею, но не хочу, зачем оно мне? Я хочу только за тебя. И буду. Так что это было, скажи?

— Будто игла в сердце. А сейчас все прошло.

— И хорошо, что прошло. Все просто замечательно. Иглы больше не будет, я знаю. Просто твое сердце вспомнило что-то грустное. Может быть что-то про меня — про ту меня, которой больше нет. Не грусти, Миш. Нам же и так хорошо, правда?

Милая моя девочка. Она изо всех сил пытается меня обмануть, а, обманув, утешить. Нам и так хорошо, это правда. Если б только забыть, как нам может быть на самом деле. То, как нам было раньше — почти всю жизнь.

Почему люди разные? Ведь чувства — одни на всех. Любовь, ненависть, умиление, зависть, отчаянье. Что там еще? Ах, да. Надежда. Чувства на всех одни, это правда. Разным является только наш чувственный талант.

Кто-то заведен на пол-оборота, кто-то на полную катушку. А кого-то и заводить не надо — оголенные провода под рукой, да к тому же под напряжением. И тогда чувствовать не только за себя, но и за другого — легко.

— Нам не просто хорошо — нам замечательно. Вот мы и пришли, гляди.

Перед нами узкая улица, а на ней солнечные пятна. Неровная мостовая с выщербленными кое-где булыжниками. Вдоль мостовой — крохотные разноцветные дома. Мы заходим в каждый по очереди, задерживаемся в тех, где тихо, где нет лавочек с сувенирами, а только отголоски прошлого. Скудная утварь, кружевные салфетки, чужие, а может быть и наши голоса из позапрошлого века.

В светлой комнате солнце пляшет на приоткрытых ставнях и глиняных горшках, по стенам висят пучки сушеных целебных трав. Мы присаживаемcя на грубоструганную лавку, потому что ты устала, и потому что ты хочешь ,,подышать,,

— Я хочу подышать этим домом. Мне здесь хорошо. Кажется, что это немного и наш с тобой дом тоже.

— Здесь жил лекарь. Он лечил травами и заговорами.

И я рассказываю ей выдуманную прямо сейчас на ходу историю про молодого лекаря, безнадежно влюбленного в дочку богатого соседа. Чтобы красавица обратила внимание не незнатного и небогатого лекаря, юноша решается на крайний способ — он договаривается с ее служанкой, чтобы та подсыпала в кушанье девушки приговорного зелья, приготовленного по его собственному рецепту.

Но желание овладеть любимой настолько велико, что юный лекарь решает подсыпать ей дозу вдвое больше дозволенной.

Кати слушает затаив дыхание и широко открыв глаза. Мне ужасно хочется, чтобы моя история закончилась хорошо, но бедному юноше все время что-то мешает — то служанка мечтает сама отведать моего зелья, то у красавицы нет аппетита и она решает бросить волшебное кушанье своему верному псу. Наконец моя неуемная фантазия справляется со всеми неувязками и случайностями повествования, и красавица откусывает кусочек пирога, начиненного приговорным зельем, да еще в удвоенной дозе.

— Погоди. Не рассказывай дальше.

— Но почему? Еще чуть-чуть и будет счастливый конец.

— Не будет. Слишком много зелья. Ей столько не выдержать. Я знаю, чем все кончится. Она полюбит его. Но слишком. Слишком сильно. И тогда — исчезнет сама. Совсем как я.

— А вот и нет, ну какая же ты девочка глупая. И откуда ты можешь знать? И что значит исчезнет?

— Я знаю. Все уже случалось, понимаешь? А этот лекарь — это был ты.

— Почему же я?

— Потому что ты — мой лекарь. И ты меня заговариваешь.

Снова эта проклятая игла в сердце, но я стараюсь улыбаться и не бледнеть.

— Вот-вот, именно заговариваю. Уже скоро полдень, а у тебя маковой росинки с утра во рту не было. Идем скорей. Мы накупим ярких сувениров и такой большой цветастый платок для тебя — я видел в соседней лавке. Я заверну тебя в него и на понесу на руках, как величайшую драгоценность. Мы пойдем в кофейню и закажем пять, нет, десять пышек, и две чашечки крепчайшего кофе. И чтоб обязательно со сливками. Правда, любовь моя?

— Хорошо, как скажешь, только я совсем не голодна. — И она вкладывает холодную ладошку в мою теплую руку. Она так послушна. А может это я так хорошо умею заговаривать. Впрочем, я еще и не то умею. Лишь бы только моя Кати улыбалась.

глава пятая Женщина, с которой не скучно

— Только учти — она ужасно эксцентрична, упряма и непостоянна, этакая гениальная непоседа. Не думаю что у вас что-нибудь получится, но попытаться будет интересно — мой друг Лешка честно меня предупредил и исчез в многоголосье дома.

Кати мне сразу не то что понравилась, а скорее удивила. У нее было совершенно детское выражение лица, мягкие линии тела и репутация роковой женщины.

Вечеринка была по поводу выставки каких-то художников — Лешка мой человек богемный и время от времени любил меня ,,приобщать,, Приобщением могло быть в его понятии что угодно — от пьяной в дым компании журналистов, до высоколобых, говорящих на непонятном языке литературных критиков.

На этот раз это были художники, и я согласился прийти. Дело в том, что Лешка никогда не звал меня просто так, а всегда на живца.

В нашей долголетней дружбе виновато наше с ним трепетное, но совершенно разное отношение к женскому полу.

Если описать это самое отношение в двух словах, то Лешка был романтик, а я исследователь — коллекционер.

У каждого из нас за плечами был недолгий опыт семейной жизни и взрослые успешные дети. А еще — стабильный заработок и достаточно свободного времени, чтобы потакать своим маленьким капризам. Да и не капризы это были вовсе, а скорее поиски совершенства. Лешка искал женщину, чтобы быстро влюбиться и так же быстро разочароваться. Я же коллекционировал характеры. Особенно меня привлекали женщины умные, сильные, упрямые, в чем-то даже циничные.

— Вы Кати, да? — я подошел к ней и уставился на ее рот.

Губы у Кати темно-розовые, в трещинках, верхняя чуть припухшая.

— Да.

— Я — Михаил.

— Понятно.

Казалось, ей совершенно все равно — кто я и зачем я здесь.

— Зачем вы здесь? — спросила она помолчав, будто услышала мои мысли.

— Я здесь в поисках счастья.

— Ну и как? Нашли?

— Очень может быть.

— Поделитесь?

— Вас поцеловать — что еще надо для счастья?

Она посмотрела на меня внимательно, без улыбки и сказала:

— Для счастья надо гораздо больше. Во-первых, иметь возможность целовать меня каждое утро. Во-вторых, каждый вечер. И в третьих — всю жизнь.

Потом она взяла меня под руку и попросила:

— Давайте выйдем погуляем. Здесь накурено, и я устала.

Почему-то захотелось взять ее на руки и унести далеко. Она не казалась слабой. Она не казалась незащищенной. Нет, не поэтому. Она…

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь, а вам?

— Я старше, но ненамного. Странно. Я первый раз встречаю красивую женщину, к которой с первой минуты испытываю скорее отеческие чувства. Неужели это старость?

— Это хорошо, что вы правдивы со мной. И это не старость.

— А что?

— Я думаю, что это любовь. Впрочем, вы в любовь не верите. Тогда считайте, что вам повезло, и вы встретили женщину, с которой не бывает скучно.

— А откуда вы знаете, что мне с женщинами скучно?

— Я очень сильно чувствую вас. С первой минуты — как только увидела Многое про вас знаю. И то что знаю — мне это нравится. Хотите посмотреть мои картины? Они вам расскажут, какая я. Все равно уже никуда не деться, и мы будем вместе. Так хотя бы будете готовы к неизбежному.

Она все знала про нас. С самой первой минуты. Главное качество успешного художника — интуиция. А Кати была успешной.

И мы, всех бросив, поехали к ней в мастерскую.

Там я удивился еще больше. Казалось, все картины написаны мужчиной. Зрелое мастерство, уверенность, даже нахальство. Никакой абстракции — все реалистично, даже слишком. Если это была полуобнаженная натурщица, то ее плоть кричала, ты просто не мог пройти мимо и остаться равнодушным. Множество женских портретов. Строгие взгляды, минимум одежды. Иногда совсем без. Никаких рискованных поз или деталей. И все же они…

— Вы лесбиянка?

— Вот еще. Конечно нет. Иначе зачем бы я вас сюда привела?

— Хм… Возразить нечего. Тогда откуда столько страсти? Откуда такое вожделение? Ваши модели… Где вы их берете? Этот неутоленный голод в глазах. Эта безумная жажда — жизни ли, любви ли — не знаю, но ваши картины кричат.

— Художник пишет себя. Всю жизнь. Даже если это натюрморт. То что вы увидели — это я с изнанки. Значит вот какая я — вашими глазами. Интересно.

— Вы безумно талантливы.

— Да? Наверное. Как-то некогда об этом задумываться.

Я отошел от картин и приблизился к ней на расстояние вытянутой руки.

— Значит, ты утверждаешь, что знаешь то, что с нами произойдет. Тогда скажи, что я сейчас сделаю?

Она улыбнулась.

— Ты попробуешь меня поцеловать. И у тебя получится.

С того вечера мы не расставались.

Меня поражало ее отношение к творчеству. Она знала себе цену, но была абсолютно равнодушна к похвале, к известности, к славе.

— Главное, чтобы картина понравилась мне самой. И еще. Если то, что я написала красками, хоть немного звучит — шелест листвы, звук шагов, страсть дыхания — значит, у меня получилось. А что скажут критики, или за сколько ее купят… Если я буду тратить время на эту чепуху, я не успею написать следующую картину. А вдруг ей суждено пережить века?

При совершенно диком самомнении она была ужасно неприспособленна к реальной жизни, ее часто обманывали, и мужчины тоже.

— Подумаешь, — говорила она мне, с улыбкой рассказывая про свои прошлые приключения. — Зато представляешь, сколько у меня остается вдохновения после каждого разочарования?

Она меня удивляла и притягивала — резкой сменой настроений, какой-то небывалой искренностью, бешеным темпераментом. Кати была неожиданна — в этом и был секрет ее очарования. И все же, все же. Несмотря на то, что она была самодостаточна, как никто, в то же время мне хотелось все время опекать ее. Может быть именно с этого начинается любовь, не знаю. В конце концов я совершенно потерял голову и предложил нам жить вместе.

Жить вместе оказалось непросто. Знаете что такое стихийное бедствие? А есть еще стихийная радость. Это про нас.

глава шестая Стихийная радость

— Давай жить вместе.

— Так мы и так живем вместе.

— Но я хочу совсем вместе. Кати, я хочу тебя навсегда, понимаешь? Я сам не понимаю — и никогда не говорил такого женщине.

— Хорошо. Я согласна. Но это будет непросто. Впрочем, я люблю, когда непросто. А ты?

— А я люблю тебя.

И я переехал к ней. Переезжать ко мне она отказалась наотрез.

— Ты не понимаешь. Но моя мастерская для меня — это… Ну это как танк — вот. Как панцирь. Я не могу быть вне ее.

— Хорошо. Я перееду к тебе. Но учти. Теперь у тебя появился новый панцирь.

— Я знаю.

Это потом, позже, случится Прага. И все, что после нее — тоже случится. Минуты бегут, нагоняют одна другую, и сначала кажется, что все еще можно изменить вернуть. Но вдруг понимаешь, что все, что происходит неизбежно и неизменимо, как мелькание окон — этаж за этажом — пока ты летишь. Не вниз — нет. Если любишь — то только вверх. А разбиться можно и об облако. Да и не это главное. Вот полет — да. Ради него-то все и затеяно.

Жить с художницей — непросто. А с художницей-колдуньей и подавно. Кати меня не щадила, впрочем, как и себя. Она просто была такой, как всегда, и не собиралась меняться, даже ради меня. Она была непостоянной, переменчивой — вот как небо осенью.

Периоды восторга, творчества, неуемной энергии на пределе сил человеческих сменялись глубокой апатией и такой неприкасаемой грустью, что мое сердце…

— Милый, я люблю тебя безумно и именно поэтому предупреждаю — у меня начинается плохой период, так что, если что…

,,Если что,, имело формы неожиданные, и пока я их все узнал… Ах, Кати, Кати.

— Кати! Тебе надо показаться психиатру.

— Вот как. Не верю я им.

— То есть? А что, ты раньше уже?

— Ну конечно. Я наблюдалась лет пять назад, меня хватило на полгода.

— И что сказал психиатр?

— То, что я знала и без него. Что мое настроение время от времени меняется. Ну так у всех настроение меняется, разве нет? Просто не всем удается создавать шедевры в промежутках. Кто-то пьет горькую когда ему грустно, кто-то ест без остановки все подряд, а я лежу на диване лицом к стене, ну и что? Зато потом, когда я очнусь… Ты видел мои картины? Да я за них душу продам. А он мне предлагал таблетки! Я попробовала их сдуру, и — что? Ходила сонная, любиться не хотелось. А в голове… В голове стало пусто — как у всех. А я не хочу, как у всех. Я хочу рисовать, и чтобы мои картины пели. Ну что ты, любимый. Ты же не заставишь меня, правда? Ты же не поведешь меня к нему снова?

— К нему — нет.

Через месяц во время своего очередного, серого, как она их называла, периода, Кати попыталась покончить с собой.

Меня не было дома — я вышел в магазин за продуктами, а когда вернулся…

Ну да что там рассказывать — успел вовремя и слава богу.

Потом мы пошли к врачу. Я нашел серьезного специалиста, величину. Мы уговорили ее попробовать новый курс лечения.

Она долго не соглашалась, и тогда мне пришлось сказать, что я от нее уйду, если.

Так Кати начала принимать таблетки.

Картины кончились. Капризы тоже. Дома стало тихо.

Но легче не стало. По крайней мере мне.

Кати же была спокойна и красива как никогда какой-то грустной красотой.

Она полюбила все то, что раньше себе не позволяла.

Долгие прогулки. Ничегонеделанье. Разговоры заполночь. Путешествия.

Она была со мной очень ласкова — ластилась ко мне. Но не больше.

И это единственно, что мы не обсуждали.

А потом случилась Прага.

глава седьмая Я — лекарь

— Сегодня наш последний день в Праге. Что бы ты хотела посмотреть напоследок?

Кати еще в кровати — солнце гладит ее вовсю. Какое счастье, что она спит без одежды — тем больше мы с солнцем можем любоваться ею.

Она улыбается и протягивает ко мне руки.

— Иди ко мне. Ты совсем меня забыл.

Я замираю.

Чего больше в моем сердце?

Страха? Вожделения? Восторга?

Пожалуй, страха. Я боюсь, что она передумает.

Я беру ее бережно, даже целомудренно. Это не любовь — то, что сейчас между нами. Это — молитва.

И много времени после — когда она просыпается в моих объятьях, а солнце клонится к горизонту — я слышу ее шепот:

— А еще я бы хотела сходить к той художнице, помнишь?

Мы одеваемся пестро и выходим на улицу.

Ледяной закат заливает нас золотом. Художники на мосту уже собираются домой, складывают свои картины.

Наша знакомая узнает Кати, машет ей рукой, лепечет по-своему и улыбается.

— Как хорошо, что мы успели. Ты хочешь купить еще картин, да?

— Нет, не то. Я бы хотела ей сделать подарок, можно?

— Конечно. Но — что? Что мы ей можем подарить?

— Мои таблетки. Ну подумай сам. Они ей нужней, чем мне. Она так чудесно рисует. И, наверняка, влюблена — погляди, ее глаза светятся, как у настоящей влюбленной. Давай отдадим ей мои таблетки. Пусть она перестанет рисовать. А я начну. Ты же хочешь, чтобы я снова рисовала, правда? Ты же помнишь, я рисую лучше, чем она. К тому же, ты сможешь меня любить каждую ночь. Каждую ночь — как сегодня. И даже — больнее. Ты же хочешь этого, скажи? Скажи Скажи.

Она не кричит. Она шепчет. Но почему же я оглушен?

Почему рука моя вытаскивает из кармана пузырек с таблетками и бросает в темную воду под мостом?

Почему любовь так дорого стоит?

Я понимаю, что Кати обхитрила меня, но мне не жаль.

Главное теперь — держать ее все время на виду. На всякий случай. Чтобы она ничего над собой не натворила. Не выпускать из виду ни на секунду. А ведь это именно то, о чем я мечтал всю жизнь.

На следующий день мы улетали домой.

Вот мы идем по аэропорту, я держу ее за руку, она идет рядом, чуть ли не вприпрыжку, время от времени протягивает мне всю себя — целует в щеку, прижимается к плечу — играет, переливается, звучит.

Я улыбаюсь ей.

Я улыбаюсь ей изо всех сил.

А эта нестерпимая игла в сердце — больно, еще больней, так, что не вздохнуть — не такая уж большая плата за наслаждение.

К тому же я — лекарь. И мне нельзя болеть.

Только бы скорее объявили посадку.

Боль утихает, когда летишь.

Lada Miller