Афоня

Кот смотрел на нас серьезными глазами.

Был он пегим, с редкими черными полосками вдоль спины и тощим хвостом.

— Может ты котенка хочешь? Маленького?

— Нет, — сын упрямо наклонил голову, — Хочу этого. Афоню хочу.

Девушка у клетки вопросительно на нас посмотрела, она не понимала русского языка.

— Берете?

— Берем, — обреченно сказала я, и мы с Мишкой пошли оформлять усыновление кота.

В приют с потерянными животными меня отправила Люська.

— Твоему Мишке котенок нужен. Или щенок. Животина, о которой он сможет заботиться. Тогда отвлечется от своих, гм. Причуд.

Люська считала, что у Мишки причуды.

А это не причуды вовсе, мне психолог объяснил, это sleep terrors.

Мишка по ночам просыпался и начинал в ужасе бегать по квартире, меня не узнавал, прятался под кроватью, вырывался, если обнимала, утром ничего не помнил.

Началось это с тех пор, как мы прилетели в Канаду.

Из-за своих кошмаров Мишка не высыпался, на уроках клевал носом, учительница жаловалась.

Была она молоденькая, улыбчивая, жаловаться на детей не любила, поэтому стеснялась.

На мое счастье, она немного говорила по-русски, наши с ней диалоги проходили примерно так:

— Твой сын… Майкл… Он опять спать.

Я кивала.

— Нужен психолог?

Я мотала головой:

— У нас есть.

Она успокаивалась и принималась расхваливать Мишку, это ей нравилось гораздо больше.

— Очень хороший мальчик. Любимый.

Я не понимала, она снова смущалась, поправляла сама себя.

— Не любимый. Добрый. Поэтому любимый. Его все любят.

Я кивала.

А ночью снова бегала за ним, вытаскивала из-под кровати, прижимала к себе, бормотала, уговаривала.

Афоня занял в нашей маленькой съемной квартире почетное место – красное плюшевое кресло, чуть побитое временем, но все еще солидное, со своим славным прошлым.

Это кресло, как и всю остальную мебель, нам принесли волонтеры. А еще посуду, одежду, игрушки.

Мы с Мишкой убежали от войны в самом начале марта, в Украине у нас остался Мишкин папа, а вся остальная родня жила в России, хотела написать ,, слава богу,, но не знаю – будет ли это верно.

Волонтеры, когда пришли, стали меня расспрашивать про войну, а мне и сказать нечего.

Мы жили в маленьком поселке под Киевом, со смешным названием Буча, уехали в самом начале, нас тогда еще даже не бомбили толком.

— Вы нас простите, — сказала я волонтерам и расплакалась, — Мы войну вообще почти не видели.

Про Олега мне тоже было нечего рассказать, он не воевал и в теробороне не участвовал.

— Мам, а папа теперь солдат? – спрашивал Мишка.

— Нет. Твой папа доктор. Хирург. Он солдат лечит.

— Наших?

— Э-э. Любых.

— Как это любых? – волновался сын, — И вражеских тоже?

— Любых, кто ранен.

— Почему?

— Доктор – это человек, который лечит всех подряд. Они клятву такую дают. Докторскую.

Мишка начинал ходить кругами, размышлять.

— А если папа вылечит вражеского солдата, а тот пойдет и убьет Игорька?

Игорек – это сын нашей соседки, они с Мишкой в один детский садик ходят. Ходили.

— Нет, ни за что не убьет, — отвечала я, не зная, как перевести разговор на другую тему.

— А если солдат убит? Его тоже папа вылечит?

— Убитых не лечат.

— А что делают с убитыми?

— Хоронят.

— Это как? В землю закапывают?

— Ну… Да… Слушай, давай я тебе лучше мультики включу.

— Не хочу.

— Почему?

— Я хочу про Игорька думать. Его тоже закопают?

— Нет. С Игорьком все будет в порядке.

— Он тоже от войны убежит?

— Обязательно. Или война от него убежит.

— Так тоже бывает?

— Бывает. Вот победят наши солдаты врагов, война и убежит.

— Для этого папка должен всех солдат вылечить?

— И это тоже, да.

— Поэтому он остался дома, с нами не поехал, да, мам?

Я глотала слезы и отвечала:

— Да. Поэтому.

Днем Мишка ходил в школу, я бегала по разным инстанциям, когда выдавалась минутка, бродила по улицам, смотрела на целые дома, на спокойные лица.

По вечерам мы садились за стол и ужинали втроем – я, Мишка и Люська.

С Люськой мы познакомились в самолете, она была из Одессы, пышная, кудрявая.

— Я по руке умею гадать, у меня бабка из цыган. Хочешь погадаю?

Это было первое, что я от нее услышала.

Она летела в Монреаль к дочери, а я к друзьям.

Друзья заранее сняли квартиру для нас с Мишкой, а Люськина дочь уехала в Мексику с очередным хахалем, но обещала помочь, как приедет.

— Можно я с вами пока поживу? вартиру для нас с Мишкой, а Люськина дочь уехала в Мексику с очередным хахалем, но обещала помочь, как приедет.

— Можно я с вами пока поживу? — спросила Люська еще в самолете, сразу после гадания по руке.

И я с радостью согласилась.

Люська была шумная, как чайка, ,,непотопляемая,, как буек в море.

— С такой не пропадем, — подумала я.

Ветеринар заполнил Афонины документы, торжественно нам вручил.

Я взяла бумаги, Мишка вцепился в клетку, сели на автобус, поехали домой.

Афоня сидел смирно, разглядывал Мишку и что-то там мотал себе на ус.

— Сколько ему лет? – с тревогой в голосе спросил сын.

— Семь.

— Это хорошо. – успокоился он.

— Почему хорошо?

— Маленький еще. Только на год меня старше. Долго жить будет.

Спорить я не решилась.

Люське Афоня понравился.

— Глаза умные. К лотку приучен?

Кот молчал. За него ответил Мишка.

— Конечно приучен. Ты, теть Люся, не волнуйся. Я за ним буду приглядывать.

Так у нас появился Афоня.

Первое время он вел себя тихо.

Спрыгнет с кресла, пройдется по квартире, встанет у балконной двери, уставится и смотрит.

Квартира на десятом этаже, весь город через стеклянную дверь — как на ладони.

Афоня постоит, посмотрит, спину выгнет, обратно на кресло запрыгнет, свернется в калач и спать. Это если днем.

По ночам расхаживал по дому, глазами светил. Охранял, что ли?

А через пару дней Мишка перестал вскакивать с кровати и бегать по квартире с криками и испуганными глазами.

— Гляди-ка, — сказала мне Люська однажды вечером, — Кошмары-то у твоего – прекратились. Помог, выходит, Афоня.

— Ессстественно, — пробормотал кот в аккуратно свернутый хвост, но мы тогда не услышали.

Мишка с Афоней не расставался.

Спали и ели вместе, в игрушки играть — Афоня тут как тут — усядется рядом, наблюдает, как Мишка из кубиков дома строит.

Олег не звонил и не писал, наверняка связи нет, — думала я, — это же война.

Слово ,,война,, мы старались не произносить, но оно было везде и во всем, носилось в воздухе.

Люська очень быстро устроилась на работу — прачкой в маленькой гостинице, у нее был неплохой английский и много энергии, а еще — она умела сходиться с людьми.

Работала она по ночам, а днем сидела в интернете, иногда готовила Мишке вкусные оладушки.

Так прошел целый месяц.

Я ходила какая-то ,,замороженная,, боялась заговаривать с людьми на улицах, вздрагивала, если машина рядом резко тормозила, на самолеты в небе старалась не обращать внимания.

Друзья — бывшая одноклассница Маша и ее местный муж по имени Оливье — приходили, приносили гостинцы, старались растормошить.

Это они сначала помогли с квартирой, а потом нашли русскоговорящего психолога для Мишки, но, в конце концов, Афоня помог лучше всякого психолога.

— Вот бы мне такого волшебного Афоню, — думала я, поглядывая на кота, — Хотя, зачем мне Афоня. У меня есть Олег. Буду о нем сильно-сильно думать. И тогда ничего с ним не случится.

И я принималась думать про мужа сильнее прежнего, от этого голова сначала кружилась, а потом болела.

Единственно, что могло помочь от головной боли — опять же Афоня.

Так я узнала, что если взять кота на руки и закрыть глаза, то любая боль на время прячется.

Себе он ее, что ли забирает?

Я перестала бродить по улицам и целыми днями сидела с котом в обнимку, пока за Мишкой в школу не надо было идти.

— Ты бы на курсы английского записалась, — говорила мне Люська, — Чего дома делать?

Я пожимала плечами.

— Зачем? Война скоро кончится, домой вернемся.

Афоня поднимал голову, внимательно слушал.

Мне казалось, что он все понимает, даже то, что я не решалась произнести вслух.

А еще мне казалось, что если я начну хоть как-то обустраиваться на новом месте, то буду меньше думать про Олега, а ему сейчас мои мысли нужны больше всего. Раз уж по-другому я не могу о нем позаботиться.

В тот день, когда у ландыши у подъезда раскрыли белые кулачки, весь мир узнал про наш родной поселок.

Соседского Игорька больше не было, его мамы тоже.

По ночам я перестала спать, выходила на балкон, курила, думала про Олега.

Афоня терся о ноги, запрыгивал на колени, прятал нос в хвост, тихонько урчал.

От него шло тепло, он меня грел.

Я говорила ему какие-то слова, неважно какие, лишь бы ласковые.

Внизу чернел палисадник, иногда хотелось спрыгнуть, но не для того, чтобы разбиться, а чтобы полетать, отдохнуть от мыслей.

В такие минуты Афоня начинал урчать громче, прижиматься крепче &�ня умеет говорить.

— Очень может быть, — я потрепала сына по голове.

— Вот ты не веришь, а зря, — упрямо повторил Мишка, — Мы когда сидим с ним в обнимку, я все понимаю. Даже если он молчит.

— Что же ты понимаешь?

— Что мой папа живой. Что мы скоро к нему поедем.

— Это хорошо, — сказала я, а сама подумала, вот настанет ночь, выйду с Афоней на балкон, попробую прислушаться. Может он и мне что-то хорошее скажет.

Отвела Мишку в школу, зашла в магазин, купила картошку — мелкую, гладкую, одна к одной, душистый пучок укропа, крепенькую головку чеснока.

Вернулась домой, погладила Афоню, прибралась.

В первый раз за месяц решила позвонить отцу в Омск.

Отец жил с братом и его семьей, с начала войны мы только один раз говорили по телефону, тогда, после его злых и непонятных слов о том, что мы -украинцы — сами во всем виноваты, я заплакала, а он раскричался и сказал, чтоб я больше не звонила.

Ну я и не звонила.

А сегодня набрала номер, замерла.

К телефону подошла Зоя, братова жена.

— Зоя? Это я. Мы с Мишкой в Канаде. Отец дома?

Зоя хмыкнула в трубку, ничего не ответила, крикнула куда-то в сторону:

— Степан Семеныч, это вас.

Послышались медленные шаги, тяжелое дыхание в трубке.

— Ало? Кто это?

— Это я, папа. Мы с Мишкой в безопасности, не волнуйся. Мы сейчас в Канаде.

Сначала он молчал. И потом тоже молчал. Так долго молчал, что я не выдежала и закричала:

— Папа! Ты меня слышишь?

Раздались короткие гудки, я подержала телефон в руках, не понимая, что с ним дальше делать, аккуратно положила на кухонный стол, накинула куртку, нащупала сигареты, вышла на балкон.

Афоня посмотрел мне вслед и принялся еще усерднее вылизывать миску с остатками сметаны.

Чтобы мир вокруг перестал кружиться, мне в эту минуту надо было обязательно за кого-то ,,зацепиться,,

— Слышь, Афоня, — сказала я нерешительно, — Поговори со мной.

— Отчего же не поговорить, — неожиданно внятно и громко ответил кот, — погоди, только со сметаной разберусь. До украинской ей, конечно, далеко, но другой-то нет.

— Откуда тебе, монреальскому коту, знать про украинскую сметану?

— Я в прошлой жизни в Украине жил. Разве я тебе еще про это не рассказывал?

— Ты что же, хочешь сказать, что переселение душ существует?

— Ессстественно. Главное, эту самую душу по дороге не потерять. Остальное — семечки.

С тех пор мы с Афоней разговариваем.

Я рассказываю ему про Олега, про нашу свадьбу, про нашу улицу, какой она была до войны. Про то, как была беременна Мишкой. Про папу в Омске, про то, что он не всегда был такой злой, про брата, даже про братову жену.

Про канадцев, как они здорово нам помогают.

Про мои успехи в английском, про новых Мишкиных друзей.

Афоня слушает, отвечает, дает советы.

Кстати.

Его голос похож на голос Олега, надо спросить, как у него это получается.

Если же вам кто-то скажет, что коты разговаривать не умеют — не верьте.

Я тоже раньше думала, что не может быть войны, а она, оказывается, всегда рядом, прячется, подкарауливает.

Чтобы не дать ей вылезти из темной норы, нам всем надо заново учиться разговаривать.

Не стрелять, не кричать, не бросать телефонные трубки, а говорить и слушать.

Если коты умеют, то и у людей получится.

Не сразу, конечно, со временем.

С тем самым временем, которое у нас чуть было не отобрали.

(Фото из Интернет)